возникшее в душе, было ближе к раздражению, нежели к испугу.
– Что за ненормальный? – подумала она, на всякий случай доставая из сумочки газовый баллончик.
Она ускорила шаг, но тень не отставала, и даже приблизилась. Олеська попыталась разглядеть её получше, однако силуэт выглядел таким нечётким и размазанным, что это ей никак не удавалось. Казалось, будто там, за стволами деревьев, мечется тёмный сгусток, туча, без определённых очертаний, она то выглядела громадной, вытягиваясь выше берёз и становясь полупрозрачной, то расплющиваясь, вновь, собиралась в плотный, чёрный, как сама тьма, клубок.
Олеська напряглась, сжала в руке баллончик, всмотрелась в темноту. Ей показалось, что непонятный силуэт приблизился к тропинке. Она уже могла различить странные, вытягивающиеся из него, то тут, то там некие щупальца или ложноножки, как у амёбы, которых им показывали под микроскопом ещё в школе, на уроках биологии. Ноги Олеськи вмиг стали тяжёлыми, в животе похолодело.
– Да что за хрень?
Она замерла на миг, а затем бросилась бежать со всех ног, туда, где желтело спасительное пятно света. Но добежать до него она не успела. Прямо перед нею, на тропинке, возникла вдруг высокая, выгнутая знаком вопроса тень, цвета смолы, она была темнее, чем сама ночь. Олеська сглотнула слюну, выдохнула и уставилась на фигуру, перегородившую ей дорогу.
Та изогнулась, заглянула ей в лицо, пахнула смрадом из раскрывшейся длинной щели, напоминавшей рот. Красные угольки глаз вперились в жертву жадным голодным взором.
Олеська хотела было закричать, но язык словно прилип к нёбу, во рту пересохло, зубы сжались как в судороге, как сжимаются челюсти у больного эпилепсией в судорожном припадке. Олеську затрясло.
– Брысь, – писклявым голоском выдавила она первое, что пришло в голову, – Пшёл отсюда.
Тень придвинулась ближе, расплываясь вокруг Олеськи, словно заключая её в объятия. Олеська дёрнулась, споткнулась обо что-то, полетела на землю, но упасть не успела, тварь подхватила её, и длинный, тонкий язык прополз по её щеке холодной мокрой змеёй. Голос, наконец, прорезался, и Олеська закричала, широко разинув рот, и выпучив глаза. В то же мгновение длинный язык молниеносно метнулся в раскрытый Олеськин рот и скользнул вниз, в глотку. Крик стал булькающим, а затем стих. Тело Олеськи ещё некоторое время продолжало беззвучно биться в конвульсиях, а после бесшумно упало на тропинку, безвольно раскинув в стороны руки и ноги, волосы её разметались вокруг лица, перекошенного ужасом. Тень, высунув язык из нутра девушки, медленно облизнулась и поползла обратно, к белеющим невдалеке стволам берёз.
Олеська была мертва.
Глава 9
Наутро в отделении стояла гробовая тишина. В процедурной тихо плакала Любочка, разводя антибиотики для внутримышечных инъекций и готовя капельницы для внутривенных вливаний, что стояли на столиках, поблёскивая стеклянными боками флаконов, как снаряды для миномёта у бойцов.
Да, война она у каждого своя. У медиков бой идёт с болезнью, не позволяя ей одержать верх, помогая организму пациента бороться и не сдаваться, побуждая все его естественные защитные силы собраться и дать отпор патогенным микроорганизмам.
Страшное известие облетело всю больницу уже в четыре часа утра, когда в морг было доставлено тело медсестры перевязочного кабинета хирургического отделения номер два, двадцатисемилетней Олеси Красновой. Заведующий через час был уже на работе. Дежурная бригада встретила его гробовым молчанием. Все были шокированы и поражены случившимся. Что могло произойти со здоровой, молодой девушкой? Отчего наступила смерть?
Как успел сообщить патологоанатом, видимых повреждений на теле обнаружено не было. Никаких травм, следов укола или борьбы, и прочего. Оставалось ждать вскрытия. Тело Олеси обнаружил случайный прохожий, который шёл буквально пятнадцатью минутами позже той же тропинкой домой. Им оказался сосед по подъезду. Олеся жила с родителями, и он знал её с детства, и потому, конечно же, сразу узнал девушку и вызвал скорую и полицию. Но было уже поздно.
Полиция прочесала всю посадку и гаражи, но никого не нашла. Лишь газовый баллончик, валяющийся рядом с трупом, на котором обнаружены были отпечатки пальцев погибшей, говорил о том, что она пыталась защищаться, а значит – был кто-то или что-то, что напугало её. Но кто? Человек? Собака? Ответа пока не было.
Любашка, прокалывая очередную вену, и подключая капельницу больному вдруг вспомнила почему-то слова Олеськи, как она грозилась недавно вывести Аду на чистую воду, хотела проследить за ней, и в животе у Любашки похолодело.
– А что если?… Да нет же. Ада ведь сегодня дежурила вместе со мной на сутках. Поступали экстренные. Шли операции. Она просто не могла отлучиться. Или могла?… Нет, конечно, глупость какая.
Однако же, тень сомнения зародилась в душе Любаньки, и на утренней планёрке, она с трепетом поглядывала в сторону Ады, стоящей у окна в своей любимой позе, заложив руки за спину, и невозмутимо глядя на коллег. Она вела себя как обычно и выглядела на все сто, как и всегда, и не скажешь, что позади тяжёлая бессонная ночь у операционного стола – широко распахнутые глаза, свежая кожа, ни единой морщинки, чуть ироничный изгиб губ, дерзкие и в то же время, придающие хрупкость и беззащитность, рыжие пряди волос.
Она похожа была на куклу, что нянчила в детстве Любанька, такую же белокожую, зеленоглазую красавицу с рыжими локонами. Только отчего-то, когда наступала ночь, и она оставалась наедине с Зиной в своей комнате, на неё нападал страх, такой, что она боялась даже спустить ногу с кровати, чтобы побежать в соседнюю спальню, где спали родители и прижаться к маме, чтобы та защитила её от Зины.
А Зина сидела в углу и таращилась своими круглыми блестящими глазищами на Любаньку, и девочке казалось, что она живая, и внимательно следит за ней взглядом, и что вот-вот рот куклы растянется в жуткой улыбке, глаза моргнут, и она повернёт голову. Но страх, парализующий всё тело, был сильнее, и Любанька оставалась в постели, до утра порой не в силах уснуть, и лишь с первыми лучами солнца, когда в комнате становилось светло, и глаза Зины утрачивали свою живость и яркость, она забывалась глубоким сном.
Однажды Любанька решилась, и отнесла свою куклу к болоту, что было прямо за соседским домом (жили они на окраине деревни), и бросила в него свою Зину. А потом долго стояла, глядя, как медленно погружается в хлипкую жижу беленькое личико. Она смотрела до тех пор, пока не убедилась, что топь полностью поглотила куклу, и та уже ни за что не выберется обратно. Ей почудилось, что напоследок кукла обратила на неё свой взгляд, и злобно зыркнула глазами, перед тем, как навсегда уйти под вонючие воды.
Мама, конечно, спросила куда же делся подарок тёти Гели, но Любанька соврала впервые в жизни, ответив, что забыла куклу на лавочке у ворот и ту, верно, утащила уличная собака Белка, бегавшая, где ей вздумается. Мама повздыхала, но поверила.
А спустя несколько дней, ночью, Любанька вдруг увидела в окне лицо куклы. Зина прижималась к стеклу и таращилась в темноту комнаты, обводя глазищами пространство и ища её, Любаньку. Та завопила от ужаса, тут же в детскую прибежала мама, включила свет, и Зинка исчезла. С того дня Любанька всегда спала с зашторенными окнами, а вскоре они и вовсе переехали в город, и что сталось с Зинкой, она не знала. Быть может это было лишь её детское воображение, а быть может кукла и вправду была какой-то не такой, и она до сих пор бродит где-то там, вокруг деревни, по топям и ищет себе новую хозяйку. Как оказалось позже, тётя Геля, мамина подруга, та, что и подарила Любаньке Зину, водила шашни с её отцом. Однажды их и застукала мама, после чего тут же развелась и уехала далеко из тех мест, забрав с собой лишь Любаньку и два чемодана вещей.
***
Любанька вздрогнула и очнулась от своих мыслей, она совсем прослушала, что говорит заведующий. Взгляд её упал на Аду.
